другие, что стреляли в Орсини, чтобы вызвать резню, и стреляли, для верности, отравив наконечник, да не подумали, что травить кого-то под крышей Корво — все равно что мавру на базаре пытаться клячу всучить… конечно, там сразу все поняли, да и противоядие в хозяйстве нашлось. Приходит Франческо Орсини, думает хоть тело отобрать, а ему — через две недели встанет. Вот Катарина со злости и попыталась достать, кого попало, и, конечно, опять ничего у нее не вышло. Когда вести — не на языках сплетников, а чин по чину, с гонцом, да еще и первым, — достигли ушей сына Его Святейшества, оный сын впал в тихое негодование, которое ему заменяло буйный гнев. Поспешив в замок любящего отца, герцог Беневентский увидел сперва труп у ворот, а потом полутруп в подвальной тюрьме. Допрашивать тот полутруп было бесполезно — допросили уже так, что у пленного ум за разум зашел, в глазах помутилось, а язык едва шевелился. В довершение всех бед Чезаре обнаружил отца, до глубины души уверившегося в том, как все было — и окружающих убедившего.
— Что их теперь расспрашивать? — печально вздыхает капитан де Корелла, выходя во двор вслед за господином. — Они уже все знают…
Его Светлость обреченно кивает — свидетели, которые знают, что произошло, это уже не свидетели — просит пажа принести оружие, зовет своих обычных партнеров — и не уходит со двора, пока они, все трое, не начинают делать ошибки от усталости.
— Это глупость, — говорит он Мигелю потом. — Глупость и абсурд. Эти отравители выехали из Неаполя до всех наших событий. Если бы не стрельба, если бы Альфонсо не переехал — кто бы их впустил в замок Святого Ангела? Кто бы им позволил тут жить?
— Вы думаете… — осторожно начинает де Корелла, и не оглядывается лишь потому, что знает: двор пуст. Всех распугали.
— Это он, Мигель. Все сходится. — Долгая пауза. Решение пришло в первые же минуты, не изменилось после расспросов, не изменится и теперь, когда двор от усталости кажется кривым и тесным. — Избавьтесь от него.
Капитан коротко кивает. Смотрит на светлые каменные плиты двора. Герцог прав. Какими бы ни были причины, а у Альфонсо Бисельи, судя по всему, были очень серьезные причины, терпеть такое нельзя. Засада на дороге или где-нибудь на виньо за городом, арбалетная стрела с крыши, да пусть даже и яд — но яд, который попадет в пищу только к одному человеку — это все терпимо. Отбить удар, выждать время, поймать, прижать к стене, выслушать резоны — а там поступить в соответствии с услышанным. Может быть даже отпустить, предварительно накрепко объяснив, почему так не следует поступать с родней. Но попытка, которая бьет по кому попало — и в том числе по Его Святейшеству? Хватит с нас пожаров на артиллерийском складе. Высокая молодая женщина с волосами цвета меда спускается во двор, приветливо улыбается, подходит близко. Кладет руки на плечи обоим мужчинам.
— Чезаре, Микелетто… наконец-то к вам можно подойти, а то раньше было страшновато. Все это такой ужас, правда? — вздыхает Лукреция. — Щенка жалко…
— Да, — соглашается герцог. — Он ни с кем не ссорился и ничего не брал в аренду, он просто был хром. Что ж, теперь отцу придется проверять еду заранее. Ему все равно следует это делать… по крайней мере еще лет пять.
— Альфонсо так рассердился, что едва второго не убил… А я хотела сразу за тобой послать, — Лукреция берет брата под руку, — но мост подняли и пажей не пропускали.
— Не убил? Как это?
— Да представь… очень на тебя был похож. «Он воспользовался моим словом». К счастью, он успокаивается быстрее, чем ты, — смеется Лукреция.
— Ты можешь укрощать и голодных хищников, не то что Альфонсо или меня, потому что ты прекрасна и добродетельна. Сестра Его Светлости герцога Беневентского заливисто хохочет на весь двор:
— Братец, никогда не говори женщине, что она добродетельна. Это не комплимент даже для монахини!
— Но ты воистину добродетельна, — отбивает выпад герцог, — потому что делаешь добро. Это подтвердит всякий. И это можно сказать не о каждой монахине.
За спиной — цоканье, впереди — цоканье, прошли те времена, когда Альфонсо Бисельи мог отправиться в гости к другу один. И давно прошли те времена, когда записка, приглашающая приехать в любое время после заката, если выдастся свободный часок, не значила ничего, кроме желания увидеться — или показать нечто особенно интересное. Прошли. Остались в прошлом. Далеко, на дне. Как обломки корабля. Как ракушки в известняке… необратимо. Альфонсо Бисельи видит время как море. Или как камень. Синьор Петруччи — совсем иначе. То, что для других «Господи, помилуй», для него — одна двадцатая часа. Три минуты. Минуты делятся на секунды. Шестьдесят на шестьдесят. Все отрезки одинаковы. Где-то там, наверху, качается небесный маятник, отмеряя единое делимое время. И прошлое отлично от настоящего только тем, что уже произошло — и не может быть изменено людьми. Оно не тянет вниз, холодной водой. Не лежит камнем. Оно порождает события, но не меняет тебя самого… разве что ты заметишь что-то и захочешь измениться. Альфонсо часто завидует своему старшему другу. Синьор Петруччи живет тесно и скромно, и свите придется дожидаться господина в узком внутреннем дворе, но пара кувшинов вина скрасит досадное неудобство, а погода стоит замечательная: дневная жара сменилась прохладой, по небу вокруг луны кто-то рассыпал пару мешков крупной каменной соли, ночные птицы, почуяв свежесть, запели втрое громче привычного, даром, что город вокруг. Гость поднимается наверх. Его ждут. Поднимается медленно, нехотя, как приговоренный преступник к колоде, в которую палач уже воткнул топор. Он знает, что гостеприимством его не обделят, но слишком тяжкий груз приходится тащить вверх по ступеням.
Знакомый стол, знакомое кресло, подсвечник в виде совы, ягодный запах вина… хозяин дома не изменился. Выглядит немного уставшим, но если хотя бы половина слухов и докладов не врет, он сотворил за эти две недели не одно чудо, а три. Спас умирающего, придумал способ быстрее заживлять раны… и покорил если не сердце, то хотя бы тот орган герцога Беневентского, который заведует соображениями выгоды и пользы. Я смертельно ошибся, говорит герцог Бисельи и не слышит своего голоса, я и метил не в того, и переоценил свои силы. Я, в сущности, даже не понимаю, почему я еще жив — убегая, я потерял кинжал, он приметный. Думаю, нам с вами лучше не видеться впредь, синьор Петруччи — я боюсь, что мое неизбежное в ближайшем времени
